Константин Паустовский

ДРУЖИЩЕ ТОБИК
У писателя Александра Степановича Грина был в тихом Старом Крыму невзрачный пёсик-дворняга Тобик. Пёсика этого вся улица, где жил Грин, несправедливо считала дураком. Когда соседской цепной собаке - лохматому Жоре - хозяйка выносила миску с похлёбкой, Тобик продирался в соседский двор через лаз в заборе, но к миске не подходил, страшась предостерегающего Жориного рыка. Тобик останавливался в нескольких шагах от Жоры, но так, чтобы тот не мог его достать, становился перед Жорой на задние лапки и "служил" долго и терпеливо. Так он привык выпрашивать кусочки еды у людей. Но Жора не давал ему даже понюхать похлёбки. За это стояние на задних лапках перед такой же собакой, как и он сам, люди считали Тобика дураком: зря, мол, старается. Точно так же Тобик выпрашивал кусочки еды у самого Грина, и всякий раз удачно. Хозяин был молчаливый и очень добрый человек. Обращаясь к Тобику, он говорил ему: "Дружище!" Косясь на Тобика, Жора рычал и давился. Он торопливо лакал похлёбку, а глаза у Тобика мутнели от тоски напрасного ожидания. Иной раз даже слёзы появлялись у него на глазах, когда Жора кончал есть похлёбку и тщательно, до блеска вылизывал пустую миску. После этого Жора ещё долго обнюхивал землю вокруг миски - не завалилась ли там какая-нибудь косточка. - Ну и дурак ваш Тобик, - злорадно говорили Грину соседи - Нет никакого соображения у этой собаки. На это Грин спокойно отвечал соседям: - Не дурак, а просто умная и вежливая собака. В спокойствии гриновского голоса слышался нарастающий гнев, и соседи, всю жизнь привыкшие лезть в чужие дела, уходили, пожимая плечами, - лучше подальше от этого человека.
Я увидел Тобика после смерти Грина. Он ослеп, как говорили, от старости. Он сидел на пороге глинобитного белого дома, в котором умер Грин, и солнце отражалось в его жёлтых беспомощных глазах. Услышав, как скрипнула за мной калитка, он встал, неуверенно подошёл ко мне, ткнулся холодным носом в ноги и замер. Только старый и пушистый его хвост помахивал из стороны в сторону и поднимал белую известковую крымскую пыль. - Давно он ослеп? - спросил я. - Да после смерти хозяина. Всё тоскует, всё ждёт. Я ожидал, что ответ будет именно таким, так как знал давно, что единственные живые существа на земле, которые умирают от разлуки с человеком, - это собаки. Только один раз за всю жизнь я видел действительно глупую собаку. Это было под Москвой в дачной местности Переделкино. Молодой рыжий сеттер лаял на шишки, падавшие с вершин сосен. Дул сильный, порывистый ветер, и чем сильнее он дул, тем всё чаще падали шишки и тем всё больше разъярялся сеттер. Он свирепо гонялся за шишками, грыз их, мотал головой и отплёвывался. Потом он выбежал за забор дачи в чистое поле, где не было сосен и вообще никаких деревьев и никакие шишки не падали. Он сел среди поля, начал лаять на небо и лаял до рассвета, пока не охрип. По мнению одного поэта - знатока астрономии, он лаял на созвездие Малой Медведицы. Очевидно, он полагал, что все шишки сыплются из этого созвездия. Выражение <собака - друг человека> безнадёжно устарело. У нас нет ещё слова, которое могло бы выразить одновременно самоотверженность, смелость и ум - все те великолепные качества, какими обладает собака. Я точно знаю, что человек, избивающий или мучающий собаку, - отпетый негодяй, даже если собака его за это простила. Не знаю, как вы, а я испытываю величайшую нежность к собакам за их ласковость, за бурные проявления радости и обиды. Невозможно удержаться от смеха, когда видишь, как какой-нибудь Бобик бешено мчится со всех ног, чтобы догнать и облаять самое ненавистное для него изобретение человека - обыкновенное велосипедное колесо. Любите собак. Не давайте их никому в обиду. Они ответят вам троекратной любовью.

 

...................................................................................................................................................................................................

 

Наталия Грудинина

ЧЁРНАЯ СОБАКА ДИНКА
Я расскажу вам о семнадцатилетнем парне. Его зовут Миша. Он два года
сидел в шестом классе, потом ещё два года в восьмом. И всё потому, что ни
один предмет его не захватил. И он не мог ещё себе сказать: буду, к
примеру, астрономом. А поэтому - буду уже сейчас много заниматься
математикой.
Что он любил в жизни? Немножко - хоккей. Чуть побольше - выжигать
рисунки по дереву. Но долго заниматься ни тем, ни другим почему-то не мог.
Мать с отцом по очереди драли его за уши, даже когда он уже получил
паспорт. И поделом, надо сказать.
Впрочем, появилась-таки у Миши одна привязанность. Шесть месяцев он
выращивал щенка - чёрную овчарку по кличке Динка. Динку подарила ему в
день рождения тётя Шура, очень серьёзная женщина. И подарок её оказался
тоже очень серьёзным. Миша полюбил Динку. Но от этой любви ушам его легче
не стало.
- Тебе только собак гонять, - ритмично выговаривал отец, дёргая
сыновнее ухо.
Серьёзное ли дело - собаки? По мнению многих - нет. Но странно одно:
хоккей надоедал, а Динка нисколько. Хоть приходилось для неё самому и суп
варить, и молоть на кофейной мельнице яичную скорлупу для укрепления
щенячьего костяка. И всё это обязательно и ежедневно.
И вот случилась неприятность. Динка заболела чумой. Она лежала на
сундуке тихая и горячая, положив морду на большие пушистые лапы.
Наведалась тётя Шура и сказала:
- Чума - болезнь очень серьёзная. Не будь легкомысленным. Сейчас же
отдай в ветеринарную больницу. Многие псы после чумы калеками остаются. То
нога перестаёт работать, то вдруг весь дёргаться начнёт...
И Миша отдал Динку в больницу.
Кстати, вы слышали когда-нибудь о такой больнице? Она на окраине
города. Вокруг - сад, большие тенистые деревья и очень много травы. Лечат
там и коров, и лошадей, и прочую живность. А есть специальное отделение
для чумных собак. Они сидят там каждая в своей клетке. Им вводят уколами
витамины. Всыпают за щеку порошки, а потом, высоко подняв собачьи головы,
приказывают: глотай. Греют больных под солюксом. Приходить к ним надо
каждый день, а если по два раза в день - то и совсем хорошо. Во-первых,
потому что ни ветеринар, ни зоотехник, ни санитарка делать процедур без
хозяев собакам не станут. Чужого собака и укусить может. Ну, а во-вторых,
и в главных, животное скорее поправляется, когда часто видит хозяина и
знает - не бросил! Это уже замечено, проверено и доказано.
В больнице работает доктор Южин. Ему семьдесят лет. Давным-давно пора
на пенсию. Но пенсия вообще дело скучное, а для него в особенности.
Был когда-то доктор Южин ветеринаром Первой Конной армии. Сам товарищ
Будённый за научный подход к лошадям так ему руку жал, что пальцы немели.
Под белым халатом доктора - выцветшая гимнастёрка. Он неразговорчив, и
любимое его слово - "бывает". Да, бывает, что состарился, что пришлось
заняться работой полегче... Бывает, что войны нет, бывает, что не суровые
конники летят во весь дух по вздыбленным дорогам, а невоенные, модно
одетые люди приводят к доктору своих породистых собак. И люди эти бывают
разные.
Приходит, к примеру, любитель-охотник и приводит курносую лайку.
Он говорит:
- Если быстро бегать не будет, усыпляйте.
Ведь охотнику собака нужна для дела, да и самой собаке без любимого
своего охотничьего ремесла жить будет невыносимо...
А недавно пришёл профессор-физик и привёл молодого дога голубой
редкой масти.
Профессор сказал:
- Очень прошу вылечить. Мне эта собака очень дорога. Она на редкость
ласковая.
Правильно. Собаку надо вылечить. Ласка и доброта помогает людям
работать, думать. А думы профессора очень нужны стране.
Часто приходят старушки и приносят на руках маленьких псов: шпицев,
такс, бульдожек. Они почти всегда одиноки, эти старушки, и сил у них
хватает только чтобы о малогабаритных собаках заботиться. И нет в этом
ничего зазорного или смешного. И питомцев их надо лечить так же
обязательно, как уважать старость.
Словом, смотрит доктор зоркими глазами сначала на человека, потом на
собаку. И действует, как подсказывает разум и сердце.
Собачья больница опрятна и чиста, почти как человеческая. Доктор -
человек хлопотливый. По вечерам он задерживается тут на два-три лишних
часа. Берёт кисть и подновляет скамейки и стены масляной, краской. Любит,
чтобы всё было свежо и ярко.
Когда Миша привёл свою Динку, доктор спросил:
- Учишься хорошо?
- Плохо.
- А собаку любишь?
- Да.
- А для чего тебе собака?
- Так... для меня...
- Ладно, - сказал доктор. - Твоё место - палата три, клетка восемь.
Принеси войлок на подстилку и шерстяной платок, грудь Динки обвязать. У
неё лёгочная форма чумы. Ей тепло требуется.
Миша проводил в больнице по три-четыре часа. Носил Динке фарш и чай в
термосе. Но легче Динке не становилось. Однажды доктор поставил её на
стол, долго выслушивал, взял кровь на анализ. Потом сказал:
- Будем лечить сном, как человека. Во сне дело быстрее на поправку
пойдёт.
И потянулись тревожные дни. Собака глотала снотворное и спала. Днём
ли, вечером ли придёшь - спит... И, пока она спит, Миша слоняется по
больнице, а не то - стоит около доктора, осматривающего новых больных.
Стоит и переживает: будут усыплять или лечить?
...Однажды утром подкатила к воротам больницы новенькая малиновая
машина. Из неё вышли молодые супруги. Красивые. И одеты красиво. Привезли
бородатого жесткошёрстного фокстерьера по кличке Дарлинг, что значит
по-английски <дорогой>. Он был парализован - совсем не мог подняться на
лапы.
Супруги очень огорчались - громко, вслух. Ведь какой игрун был, какой
бедокур! Все ботинки, все туфли в доме погрыз, даже модельные босоножки,
которые в 40 рублей обошлись. Не беда! Ничего не жаль для Дарлинга. И -
вот видите - привезли лечить! Очень далеко ехали, хорошо ещё, что машина
своя...
Супруги называли Дарлинга всякими ласковыми именами: и ласточкой, и
крошечкой, и даже сыночком! И вечером они снова приехали к нему вдвоём, и
сетовали, что вот ведь отпуск кончается и что билеты есть на сегодня в
театр, но Дарлинг - важнее, пусть театр пропадёт пропадом. И назавтра они
тоже приехали утром, а вечером - не подошла к воротам малиновая машина.
Доктор постоял у Дарлинговой клетки, поглядел в окно, в длинную
перспективу вечерней улицы, и сказал:
- Бывает...
А потом он подозвал Мишу:
- Погрей-ка Дарлинга под солюксом. Твоя Динка всё равно спит.
Миша прогрел собаку под круглым стеклянным солнцем, влил Дарлингу в
пасть бульона, припасённого для Динки. И потом делал то же самое изо дня в
день, потому что малиновая машина так больше и не приезжала.
Пока чёрная Динка спала, повязанная крест-накрест тёплым платком,
Миша грел и кормил Дарлинга, тот подымал голову ему навстречу, словно
спрашивая:
<Теперь ты мой хозяин, да?>
На одиннадцатый день болезни Дарлинг пережил кризис. Температура у
него резко упала ниже нормы. Зрачки закатились так высоко, что между век
белели только глазные яблоки. Зоотехник поддерживал Дарлинга уколами
камфары. А доктор в какой-то самый опасный, одному ему известный момент
вдруг разжал ножом судорожно стиснутые зубы собаки и влил ей в горло
полстакана портвейна. Через пять минут собачьи зрачки выкатились из-под
век и встали на место.
Дарлинг задышал часто и прерывисто, и Миша почувствовал, как медленно
и верно начинает теплеть под его ладонями пушистое розоватое тело
фокстерьера.
- Теперь помочь ему надо с параличом справиться, - сказал доктор и
научил Мишу, как массировать Дарлинга и как делать ему лечебную
гимнастику.
Часами растирал Миша плоские, слежавшиеся мускулы собаки, терпеливо
вытягивал ей лапы - то одну, то другую. И с удовлетворением чувствовал,
как круглятся и твердеют мышцы, разбуженные руками человека.
И вот доктор Южин позвонил по телефону молодым супругам:
- Можете забирать вашего Дарлинга... Да, выздоровел. Тут ему один
парень здорово помог... Поблагодарить?.. Ну, это уж вы сами сделаете.
Молодые супруги приехали взволнованные и очень смущённые. Привезли
Мише большую коробку конфет и долго-долго тараторили: мы, мол, не могли
приезжать, у нас, мол, отпуск кончился, мы, мол, так много работаем...
- Бывает, - сказал доктор Южин и выписал Дарлинга домой. Он хорошо
знал, что у таких хозяев здоровая собака как сыр в масле катается, а вот
больная-то она вроде бы сразу перестаёт быть нужной. Есть люди, которые
идут навстречу только радостям, а от печалей бегут в кусты...
После Дарлинга выходил Миша и огромного сенбернара Матроса, у
которого хозяйка, актриса, уехала на гастроли, и полосатую боксёршу Патти,
к которой ходила восьмилетняя девочка и, ясно же, ничего не могла делать
как надо.
- Мишка, подсоби! - кивал ему зоотехник, которому не справиться было
даже при хозяине с каким-нибудь зубастым лохмачом, не желающим терпеть
уколов.
Собаки не кусали Мишу, и доктор говорил:
- Бывает. Руки у тебя спокойные. Больному спокойствие полезно.
А чёрная собака Динка спала уже десять дней, и Миша даже иногда
забывал о ней, заверченный водоворотом необыкновенной своей работы.
Но вот явился однажды в больницу Мишин отец.
- Что это ты, доктор, сына моего на аркане держишь? - хмуро сказал
он. - Не можешь собаку вылечить, так усыпи. И освободи мне парня! Ему на
лето в школе работа дадена, а он по сей день не принимался.
На следующий день Миша не пришёл в больницу.
- Бывает, - меланхолично произнёс доктор. - Не пустили, значит...
Он снова долго глядел в окно, в длинную перспективу вечерней улицы,
словно бы кого-то ожидая, без кого уже как-то и не обойтись...
А потом он принёс кисть и густо выкрасил старую стремянку в весёлый,
ярко-алый цвет. И, пока красил, всё думал, думал о чём-то своём -
немолодом и мудром.
В полдень следующего дня Миша всё-таки пришёл к своей Динке, но
клетка её была пуста. Бурей пролетел он по отделению, по коридору - двери
визжали, лязгали на его пути. Он задел плечом свежевыкрашенную стремянку,
и она грохнулась на пол, оставив на Мишиной куртке длинный алый след,
словно свежую рану.
- Где Динка? - задыхаясь, крикнул он доктору Южину. - Усыпили?
- Ты тут обожди, парень, - отозвался доктор, не подымая глаз от
карточек историй болезни. А потом не торопясь взял телефонную трубку,
что-то кому-то сказал...
Миша не Слушал. Он сидел, уставясь в стеклянный шкафчик с
хирургическими инструментами. В зеркале стёкол и в блескучем металле ножей
и пинцетов отражалось его лицо, такое бледное, что веснушки на нём резко
выделялись, словно крошки чёрного хлеба на скатерти...
<Усыпили Динку, - колотилось в мозгу. - Усыпили, а может быть, она бы
и выжила...>
Сколько времени он сидел так - неизвестно. Время для него перестало
существовать. И время, и больница, и большие тенистые деревья в саду.
Он не услышал, как открылась дверь кабинета, и вздрогнул, когда
доктор тронул его за плечо.
- На вот тебе Динку. Не горюй!..
Прямо перед Мишей выросла фигура знакомой санитарки. На поводке у неё
была собака. Только совсем не Динка. И вовсе даже не похожая. Шотландская
овчарка. Глаза сияющие, янтарные, а хвост как у чёрно-бурой лисы.
Великолепное, редкой красоты животное глядело на Мишу с любопытством и
доброжелательством.
- Это... кто? - выдохнул Миша.
- Это - для тебя, - ответил доктор. - Её привели сюда усыпить. Хозяин
уехал из Ленинграда. Чумой она у тебя не заболеет. Раньше уже переболела.
А твою усыпить пришлось. Не жилица она была на белом свете. Я это давно
видел. Зови эту Динкой, если хочешь. Я сам не знаю, как её прежде звали.
Доктор передал Мише поводок и вышел из кабинета.
- Такую душу, парень, как у нашего доктора, ещё поискать надо, -
заговорила санитарка. - Он же специально твою Динку на снотворном держал,
жизнь ей тянул, чтобы ты надежды не терял, пока он тебе другую собаку
подберёт. Понял? Такую хоть сейчас на выставку - медаль обеспечена. Ну, да
ты и заслужил! Сколько собак выходил, молодчина ты мой сердешный...
Всё ещё молча Миша потянул за поводок. Чудо с янтарными глазами
приблизилось и положило ему на колени свою длинную аристократическую
морду.

 

...........................................................................................................................

 

И. Миксон

САПЁР
Время было раннее, шёл дождь, и в летнем павильоне станционного буфета посетители занимали только три столика. За одним из них сидел мужчина лет сорока. Он сидел наклонившись, лишь изредка бросая взгляд на море. Оно простиралось рядом, за полотном железной дороги. На фоне вспененного моря резко белела скамья с прилипшей к сиденью газетой. Подле мужчины сидела овчарка, рыжая, с белыми пятнами на груди и лапах; треугольники ушей обвисли, как лацканы старого пиджака. Крупная голова овчарки прижималась к коленям хозяина, и вся овчарка была устремлена к нему, явно истосковавшаяся по ласке. При каждом прикосновении жилистой, покрытой светлым пушком руки овчарка подавалась вперёд, стараясь продлить приятное мгновение, и хвост её от удовольствия плавно стелился по полу из стороны в сторону. Шерсть на боках овчарки свалялась, на спине лоснились тёмные мокрые пятна. Кожаный потрескавшийся ошейник вытер и примял широким кольцом светлый ворс. Мужчина поднял голову. В глазах, тёмных, редких для веснушчатого лица, светилась нежность. Рука продолжала мягко поглаживать шерсть на загривке овчарки, и я расслышал несколько раз тихо произнесённое слово: "Сапёр". Подошёл официант. Принёс чай, бутерброд с кетовой икрой и глубокую тарелку с мясным блюдом. - Вообще-то не полагается, - вполголоса сказал официант, но в тоне его не было ни упрёка, ни недовольства. Он выговаривал просто так, для формы. - Да и ни к чему, Виктор Иванович, - добавил официант, наклонив седую голову. - Балуете вы его. - Воскресенье, - отозвался мужчина. - Выходной день. Белая молния полоснула изломанной стрелой и мертвенной вспышкой выбелила всё вокруг. Овчарка теснее прижалась к хозяину. Раскатистой канонадой обрушился гром. - За посуду уплачу, - сказал мужчина. Официант ничего не ответил и шаркающей походкой удалился к буфетной стойке. Мужчина поставил на пол тарелку с мясом и тихо произнёс: - Кушай, Сапёр! Это прозвучало не приказом, не разрешением, а просьбой. Еда была угощением. Овчарка, благодарно взглянув на хозяина, принялась не спеша есть. Хозяин, подперев щёку, смотрел на овчарку. Морщины на его крутом, обожжённом загаром лбу разгладились и белели, как шрамы. Время от времени овчарка отрывалась от еды и поглядывала вверх, как-то странно наклоняя голову набок. - Кушай, Сапёр, кушай, - приговаривал хозяин. Сам он не притронулся ни к чему и только курил.
Дождь затих так же внезапно, как и начался, серая бахрома его быстро отступала в море. Снова блеснула молния, но уже далеко, и звуки грома долетели отголоском дальних взрывов. Грозовая туча уходила всё дальше и, уплотняясь, будто упершись в горизонт, густой фиолетовой массой залегла вдали. Мужчина разломил бутерброд, меньшую часть съел сам, а большую протянул на ладони овчарке: - Кушай, Сапёр, кушай. Приблизился официант, издали наблюдавший всю сцену, и молча положил на стол счёт. Мужчина подал деньги и направился, заметно прихрамывая, к выходу. Овчарка последовала за ним. Она была рослой, почти по пояс хозяину, с могучими, крепкими лапами и большой красивой головой. Правый глаз её был закрыт. Мужчина с овчаркой свернули за угол и скрылись из виду. Что-то необычное было в этой странной паре. - Откуда у собаки такое имя - Сапёр? - заговорил я с официантом. Судя по всему, он знал многое о мужчине с овчаркой. Глаза пожилого, немало повидавшего человека внимательно посмотрели на меня. - Вы не ослышались: Сапёром зовут. - Это всё, что он сказал мне тогда. Через несколько дней я покидал станцию Залив. Обычно на запад отсюда уезжали через Владивосток, но я решил садиться в Заливе, на проходящий. На станцию я пришёл загодя и спустился к морю. Там на одинокой скамье я и встретился вновь с пожилым официантом Ефимом Михайловичем Аплачкиным. Низко над морем ярко блестела Венера. Мерцающее дымчатое отражение её пересекало гладь залива, как дорога. Аплачкин смотрел на эту звёздную дорогу, когда я присел рядом и поздоровался. Не поворачивая головы, он молча кивнул в ответ. От папиросы отказался, а когда я прикуривал, взглянул на меня и узнал. - Это вы тогда о собаке спрашивали? Сапёром зовут, Сапёром, - сказал он, будто продолжая только что прерванный разговор. - А хозяина её - Чемерисом, Виктором Ивановичем Чемерисом. Из военного санатория он. * * * Виктор Иванович Чемерис работал в санатории начальником квартироэксплуатационного отделения. Должность соответствовала его профессии. Чемерис окончил строительный техникум, в войну был сапёром. На фронте Чемерис и повстречал рыжую овчарку. Впрочем, сперва она была грязным рыжим кутёнком, отбившимся от матери и хозяев. Солдаты сапёрной роты нашли его в развалинах дома в Сталинграде. Щенка отнесли в овраг, к кухне, накормили, приласкали, и он так и прижился в роте. Долгое время солдаты называли щенка как кому вздумается. Безымянный пёс, заслышав перезвон котелков, стремглав бросался к кухне, усаживался в сторонке и терпеливо ждал, пока растает весёлая очередь и повар вывалит на какую-нибудь дощечку или просто в снег добрую порцию пшённой каши с мясными консервами. Однажды в обеденный час пришёл командир взвода лейтенант Чемерис, высокий, плечистый, с рыжеватым чубом, выпиравшим из-под серой ушанки. Ремень со звёздной латунной пряжкой перетягивал зелёный ватный костюм, сбоку плотно прилегал пистолет в коричневой кобуре. - А этого сапёра почему не кормят? - весело спросил Чемерис. Все рассмеялись и принялись наперебой звать пушистого щенка: - Сапёр, давай в очередь! - Тащи котелок, Сапёр! - Где его посудина? - обратился Чемерис к повару. Аплачкин развел руками: - Нету. Да и не полагается, не полагается возить при кухне собачью миску. - Не полагается? Ну что ж, сам буду носить, - сказал Чемерис и поставил перед чёрным влажным носом овчарки свой круглый котелок. - Кушай, Сапёр! С той поры за собакой и закрепилась кличка Сапёр, а лейтенант Чемерис стал её признанным хозяином. Сапёр ходил за Чемерисом повсюду, спал в его землянке и вместо ординарца выполнял мелкие поручения: подавал сапоги, которые Чемерис по укоренившейся привычке сбрасывал с ног в разные стороны, носил газеты, а потом и письма. Стоило в расположении роты появиться почтальону, как Сапёр низкой, стелющейся рысью бросался к нему навстречу и, нетерпеливо поводя вытянутой мордой, ждал письма для своего хозяина. Почтальон, требовавший от счастливых адресатов: "А ну, дай кусочек самодеятельности!" - заставлял и Сапёра отрывать от земли передние лапы, когда на имя лейтенанта Чемериса приходило письмо. Чемерис уже командовал ротой, когда Сапёр стал всё реже и реже приносить белые конверты. Что уж там случилось в тылу - неизвестно, но переписка и вовсе оборвалась. Напрасно огромная рыжая овчарка с белыми пятнами на груди и лапах вытягивала своё сухое мускулистое тело, просяще и тоскливо заглядывая в лицо почтальону. - Нэма капитану, Сапёр, нэма ничого, - печально говорил почтальон. И Сапёр, опустив пушистый, чуть изогнутый хвост, возвращался ни с чем и молча укладывался у ног хозяина. - Забыли нас, Сапёр, а? - спрашивал Чемерис и, размеренно поглаживая крупную голову овчарки, приговаривал: - Ничего, Сапёр, будет и на нашей улице праздник. Но, видимо, капитан Чемерис и сам не верил в свои слова. И всё же праздник наступил, но лишь для Сапёра. Это произошло зимой, в феврале, в районе Витебска. Рота Чемериса восстанавливала повреждённое артиллерийским обстрелом минное поле перед нашим передним краем. Дивизия занимала оборону в небольшом районе, прозванном солдатами чёртовым мешком. День и ночь среди голых, изрытых окопами высот и в топкой низине с поредевшей, иссечённой и изрубленной рощицей рвались снаряды и тяжёлые мины. Капитан Чемерис с солдатами работал на нейтральной полосе. Сапёр, по обыкновению, ожидал своего хозяина в первой траншее, примостившись рядом с наблюдателем, солдатом Расторгуевым. (Расторгуев страдал ревматизмом и не мог ходить на задания.) В четыре часа утра пришёл повар ефрейтор Аплачкин. Он и в окопе держал себя, как некогда у раскалённой плиты, - откинув назад голову. Аплачкин сбросил с плеч термос с горячим чаем и, тяжело отдуваясь, стал свёртывать цигарку. - Почта так и не приходила? - спросил Расторгуев. - Принёс, - ответил, придыхая, Аплачкин и достал из-за пазухи тощую пачку конвертов. Овчарка подняла голову и уставилась на Аплачкина. - Есть, - успокоил тот. - И капитану нашему, Чемерису, есть. Услышав знакомое имя, Сапёр нетерпеливо толкнул носом в грудь сидевшего на корточках Аплачкина. Тот опрокинулся на спину. - Обалдел, что ли? - разозлился Аплачкин. Но Сапёр продолжал наступать молча, без единого звука, только обнажив острые клыки. Хвост поднялся и загнулся кверху. - Будь ты неладен... - выругался Аплачкин и, перебрав пачку, протянул письмо. Сапёр мягко схватил конверт и лёгким прыжком вскочил на бруствер. - Куда! - опомнился Аплачкин, но Сапёр уже исчез в темноте. - Эх, Ефим Михайлович, - в сердцах сказал Расторгуев, - загубили вы Сапёра, подорвётся он. Мин тут, наших и германских, как пшена в вашем рататуе. Но Сапёр, продвигаясь по следу хозяина, благополучно миновал все опасности. Там, где след превращался в сплошную борозду, Сапёр прижимался и полз. Чемериса неожиданно ударили по ноге, и он оглянулся. Позади темнела огромная голова с острыми ушами. Два мерцающих глаза и что-то белое, плоское. Чемерис сразу понял, в чём дело, и, притянув к себе голову овчарки, шепнул в самое ухо: - Дай. Чемерис на ощупь убедился, что в руках у него толстое письмо, и спрятал его через отворот полушубка в гимнастёрку. "Дорогой ты мой Сапёр! - ласково подумал Чемерис. - Спасибо тебе". И жестом приказал: "Назад, место!" - Ползёт кто-то, - предупредил Расторгуев. Аплачкин встал рядом и тоже всмотрелся в темень. Наконец и он разглядел что-то чёрное, быстро выраставшее на светлом снежном настиле. Вот вспыхнули и снова погасли два огонька. "Сапёр!" - облегчённо вздохнули оба солдата. Через минуту Сапёр сидел рядом, высунув трепещущий язык. - Вот сукин сын! - беззлобно выругал Сапёра Аплачкин и погладил жёсткую шерсть на холке. Овчарка, чувствуя недавнюю вину, разрешила приласкать себя, затем улеглась и зажмурила глаза. Прошло с полчаса, когда Сапёр вдруг встрепенулся и завилял хвостом. - Наши идут, - уверенно сказал Расторгуев. ...Самодельная жестяная кружка из консервной банки давно перестала дымиться в ногах капитана Чемериса, а он, привалившись к мёрзлой глине окопа, прикрыв полой измазанного полушубка жёлтый свет фонарика, всё читал и перечитывал длинное, самое длинное за всю войну письмо. Сапёр преданно и довольно следил за хозяином, ожидая заслуженной благодарности. Он несколько раз тронул лапой сапог, пока Чемерис не обратил на него внимание. - Хорошо, Сапёр. Хорошо... И Чемерис погладил массивную голову Сапёра. ...Оттаяли мёрзлые комки на брустверах траншей, отшумели под солдатскими сапогами весенние потоки, высохли раздавленные гусеницами и колёсами фронтовые дороги. Остались позади белорусские леса и болота, отплыли литовские тракты. И снова наступила зима, но уже прусская: тёплая и мокрая. Гитлеровцы держались за свои фамильные фольварки, остроконечные кирхи и охотничьи угодья. Они опоясались многокольными рядами колючей проволоки и густо засеянными минными полями. Рота капитана Чемериса получила приказ сделать несколько проходов во всю глубину нейтральной полосы - от своих траншей к немецким. За час до полуночи сапёры один за другим перевалились через бруствер и бесшумно поползли вперёд. Ушёл с ними и Чемерис. Сапёр остался в траншее, чутко прислушиваясь к фронтовой ночи. То и дело взлетали ракеты, проплывали изогнутые трассы разноцветных угольков пулемётных очередей, выли и с треском лопались мины. Сапёр лежал спокойно, лишь жмурил глаза при каждой вспышке осветительных ракет-фонарей. Покачиваясь на тонких стропах парашютиков, они опускались вниз, искрящиеся, ослепительно белые, волоча за собой редкие голубоватые хвосты дыма. Вдруг ракеты стали взлетать чаще, в небе сразу повисло десятка два ярких фонарей. Сотрясая воздух, гулко забили крупнокалиберные пулемёты, рванулись автоматные очереди. Натужный вой мин слился с жаханьем и грохотом разрывов. - Накрыли, - прошептал Расторгуев. - Эх, напасть какая! Последние слова он прокричал. Таиться уже не было смысла: для прикрытия сапёров ударили наши орудия. Овчарка заволновалась, будто почуяв беду. В разных местах в траншею скатывались солдаты, переведя дух, отчаянно ругались и, роняя зёрна махорки, свёртывали огромные цигарки. Осторожно на руки товарищей спустили раненых. Когда собрались почти все, кто-то спросил: - А капитан где? Чемериса не было, не возвратились с ним ещё четверо. Трое солдат, не сговариваясь, аккуратно пригасили самокрутки и уползли на помощь. Один из них не вернулся, двое, помогая друг другу, в изорванных, вспоротых осколками полушубках, дотянулись до окопов, но перевалить через бруствер уже не смогли, не хватило сил. - Эх, напасть какая! - сокрушённо повторил Расторгуев и, кряхтя, полез наверх. Когда прошло полчаса, все поняли, что ждать Расторгуева нечего. - Придётся пересидеть, - тихо произнёс черноусый сержант. Постепенно пальба затихла; всё реже вспыхивали ракеты. Новая спасательная группа изготовилась к вылазке, когда послышались странные звуки, будто волоком тащили нелёгкий груз. - Сапёр! Сапёр всё ближе подтаскивал грузное тело капитана Чемериса, уцепившись за ворот его телогрейки. Солдаты бросились на подмогу. Чемериса уложили на дне окопа. - "Сюрприз", - прошептал кто-то. Все тотчас взглянули на ноги капитана. Правая вместе с сапогом была срезана у щиколотки противопехотной миной с праздничным названием: "Сюрприз". Чемерис, не открывая глаз, сдавленным голосом позвал: - Сапёр! Лишь теперь все обратили внимание на исчезновение овчарки. - Сапёр, - снова позвал Чемерис. Лицо его, серое, в копоти, выражало странное спокойствие. - Придёт сейчас, - отвлекая, сказал фельдшер, осматривавший капитана. Затылок раненого был в липких сгустках. Фельдшер озабоченно нахмурился. Санитар подал тампон, и фельдшер осторожно, поглядывая в лицо Чемериса, стал вытирать кровь. Солдаты напряжённо следили за рукой фельдшера. Вдруг губы его дрогнули, и он облегчённо вздохнул: то была чужая кровь. - Шапку, - бросил фельдшер. К нему сразу протянулось несколько рук с шапками, но фельдшер надел на Чемериса свою шапку, будто командовал лично себе. После этого фельдшер принялся обрабатывать искалеченную ногу. Голенище он разрезал и отбросил в сторону, прямо к ногам черноусого сержанта. Тот отодвинулся, чтобы ненароком не наступить, будто это была не кирза, а человеческая кожа. - Сапёр, - опять позвал Чемерис и открыл глаза. И, словно лишь сейчас услыхав зов, сверху обрушилось гибкое могучее тело овчарки. Она раздвинула столпившихся солдат и уселась рядом с Чемерисом. И все одновременно увидели в крепких челюстях кирзовый опорок с застывшим в нём оранжево-красным месивом. Сапёр принёс это, как обычно приносил хозяину его сапоги. Никто не решился скомандовать: "Дай!"2 На это имел право только капитан Чемерис, хотя то, что принёс Сапёр, уже не принадлежало ему. - Дай, - без всякого выражения произнёс Чемерис. Опорок мягко упал на землю. - Перевяжите его, - тихо потребовал Чемерис. На месте правого глаза Сапёра чернела запёкшаяся рана. Закончив бинтовать ногу, фельдшер коротко бросил санитару: - Носилки. - Перевяжите его, - твёрдо повторил Чемерис, он уже не закрывал глаза и не жмурил их. Боль замерла, чтобы потом, позднее, терзать ослабевшее тело. Фельдшер взглянул на Чемериса и молча стал обследовать овчарку. Она вдруг сделалась послушной, как тяжело больной ребёнок, и тихо заскулила. Двое солдат подняли носилки с раненым и двинулись по узкому извилистому проходу. Сапёр непривычно наклонил забинтованную голову и неотступно шёл за ними. Никто не пытался удержать его. Когда уже в медсанбате капитана Чемериса вносили в санитарную машину, врач в белом халате с туго закатанными по локти рукавами притопнул ногой: - Пошёл вон! Но Сапёр, не обратив на это никакого внимания, впрыгнул в кузов "санитарки" и уселся рядом с носилками. Его пытались выгнать, но ощетинившаяся огромная овчарка с забинтованным глазом выглядела столь грозно, что дотронуться до неё было страшно, а крики не оказывали никакого воздействия. - Принесите-ка палку! - распорядился врач. Но в это время раздался предостерегающий крик: - Воздух! В небе угрожающе завыли "хейнкели". - Ну вас! - нетерпеливо засуетился шофёр. - Едем или нет? Врач, сдавшись, махнул рукой: - Чёрт с ним, в госпитале отделаются. Но в госпитале от Сапёра не отделались. Чемерис, очнувшись после операции от наркоза, позвал овчарку. Он не успокоился, пока её не впустили к нему. Сапёра предварительно искупали и сменили повязку. Он терпеливо вынес процедуры, инстинктивно чувствуя, что иначе его не допустят к хозяину. Так они и лечились вместе в одном госпитале, капитан Чемерис и овчарка Сапёр. Сапёр поправился после ранения быстро, но долго не мог привыкнуть смотреть на мир только одним глазом. Постепенно он освоился со своим положением и с новыми, отличными от фронтовой жизни условиями. Сапёр стал заметно общительнее и добрее, особенно к людям в белых халатах, но навсегда сохранил неприязнь к белым закатанным рукавам. Его знали и любили во всём госпитале, баловали лакомыми кусочками, играли с ним. Сапёр возился с удовольствием, но ни за что не выполнял команды: "Взять!" Однажды у него на виду бросили колбасу: "Сапёр, взять!" Но Сапёр улёгся на траву, положил голову между вытянутых лап и тихонько, тоскливо завыл, вспомнив что-то далёкое-далёкое... Из госпиталя Чемерис выписался спустя два месяца после войны. Он долго не мог решить, куда ехать, а тут подоспело письмо от бывшего ротного кашевара Ефима Михайловича Аплачкина. Он демобилизовался и вернулся к себе на маленькую станцию неподалёку от Владивостока. * * * - Я в ту пору демобилизовался уже, подчистую ушёл. - Мой собеседник сожалеюще вздохнул. - Домик у меня тут. Вдвоём с женой, одни мы. Сынок в Силезии навечно полёг. Не приходилось в тех краях бывать?.. И мне тоже... Простите, величать вас как по имени и отчеству? Я назвался, но Аплачкин, как и прежде, обращался ко мне безлично. - Ну вот. Уговорил я капитана. Выдали ему документы до станции Залив Приморской железной дороги. И на Сапёра выдали. От сопровождающей сестры капитан отказался, а за счёт этого, значит, выпросил литер на "служебную собаку-санитара породы восточноевропейская овчарка по кличке Сапёр". Сперва у меня жили, потом капитан свою квартиру получил. Из-за каменистого мыса нарастал шум поезда. Пора было собираться. - И поныне живут они вместе, капитан с Сапёром? - А кто ж их разлучит?

 

............................................................................................................................................